Статья посвящена рассмотрению концепции металингвистики М.М. Бахтина, а также ряду следствий для понимания современной эпохи. Интерпретация контекстуальных приключений бахтинской металингвистики в хронотопе эпохи “лингвистического поворота” обусловлена опорой на “концепцию активного понимания” мыслителя, а также тем, что все используемые в его работах термины появляются и работают только на конкретном материале, причем всегда без предварительной теоретической расшифровки.

Само понятие металингвистики - это достаточно позднее понятие. Оно появляется в бахтинских заметках 1959-1961 годов, позднее озаглавленных как "Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках". В дальнейшем, это понятие получает обоснование во второй редакции книги о Достоевском, что свидетельствует о тенденции Бахтина переосмыслить весь свой дискурс в контексте того миропонимания, которого он достиг в результате работы над теорией речевых жанров, теорией романа и в целом в результате критического переосмысления современной лингвистической теории. Сам факт того, что именно "Проблемы поэтики Достоевского" становятся местом обнародования этого нового миропонимания в силу принципиального различия гетероглоссии и полифонии, а равно и соответствующих им типов диалога, может вызвать ошибку, выражающуюся в отождествлении металингвистики и полифонического проекта. Единственная точка соприкосновения последних, однако, может заключаться лишь в методике анализа двухголосого слова (Морсон и Эмерсон прямо включают этот анализ в раздел своей книги, именуемый металингвистика), последний, однако, выполняет чисто служебные функции, что оказывается возможным в силу изначального разногласия героев, которое еще не стянуто волей полифонии в единство события, определенное в горизонте согласия. Сам факт изложения металингвистического подхода в книге о Достоевском, если вспомнить исторический контекст, может говорить и о реалиях того времени, ограничивших возможность опубликования работ мыслителя до минимума. Термин "металингвистика" как бы призван de facto обозначить единство некоего дискурса, берущего свое начало в некоторых фрагментах "Архитектоники ответственности" и через философию языка Волошинова и литературоведение Медведева, определяющего себя в теории речевых жанров и теории романа "канонического" Бахтина. Во-первых, металингвистика уже в силу обозначенного мыслителем предмета ее рассмотрения, притязает, в отличие от полифонии, на роль универсальной диалогической концепции. "Диалогические отношения (в том числе и диалогические отношения говорящего к собственному слову) - предмет металингвистики". Во-вторых, такие притязания на универсальность связаны со своеобразием положения металингвистики. Ключевой момент самого слова "металингвистика" - приставка "мета" - достаточно многозначен, но, все же, обозначай он "сверх" или "после", речь идет о специфической методологической трансценденции, выходе за пределы традиционного теоретизирования, при котором сохраняется существенная связь с тем за пределы чего совершен выход. Поэтому металингвистический дискурс обретает свое универсальное значение именно на границах "лингвистики, литературоведения и других гуманитарных наук". Этим же полагается и коренное отличие металингвистики от лингвистики и логики, двух пределов, редуцирование к которым привело бы ее к утере ее мета специфики. "Металингвистические отношения более не сводимы как к логическим, так и к лингвистическим отношениям".

Диалог в современную эпоху и металингвистические уровни языка.

Оформление диалогической металингвистики в самостоятельный дискурс начинается с "лингвистического поворота" М.М. Бахтина, который, следуя периодизации творчества мыслителя у С. Морсона и К. Эмерсон можно датировать периодом с 1924 по 1930 годы. Уже в это время мы можем наблюдать своеобразное раздвоение ранее единого архитектонического дискурса. В редакции книги о Достоевском 1929 года еще не обретшая своего имени металингвистика играет подчиненную роль анализа речи героев в предверии (на пороге) полифонического события, в то время как анализ полифонического романа как целого рассматривается еще на иной методологической основе. Можно считать спорной и вряд ли доказуемой точку зрения авторов книги "Михаил Бахтин: Творчество прозаики", но только в "девтероканонических" текстах рубежа 30-х годов, в первую очередь в "Марксизме и философии языка, а также в упомянутой указанными авторами книге "Формальный метод в литературоведении", происходит полемическое становление металингвистики и как самостоятельной методологии интерпретации языкового многообразия в культуре и как основы нового миропонимания мыслителя в целом. Сам факт именно полемического становления металингвистики, подчеркиваемый рядом мыслителей, в том числе и К. Томсоном, в свою очередь, требует уточнения специфики этой полемичности. Опыт культурных революций ХХ-го столетия часто демонстрирует нам, по крайней мере, негативную зависимость всего утверждаемого нового от отрицаемого этим новым старого в худшем смысле этого слова. Полемика заключает полемистов в хронос эпохи, с которой ведется полемика. Как можно преодолеть парадокс такого полемического отрицания. Бахтинская установка на диалог дает нам надежду избежать негативного уклона в полемике при условии наличия у полемиста определенного позитивного избытка, черпаемого из недр "настоящего положения дел". Этот избыток позволяет сохранить связь с настоящим и вести полемику не в русле голого отрицания - несогласия, а в русле разногласия – разноголосия (разноречия). Логика диалога, как любил подчеркивать Бахтин, это логика дополнения чужой точки зрения, а не логика ее голого отрицания. Именно эта установка формирует своеобразную позицию металингвистического дискурса уже в указанных "девтероканонических" текстах - позицию "между", когда критика не вторгается в область критикуемого, а лишь очерчивает границы его применения, осуществляясь не за счет отрицания, а за счет дополнения его выводов (лингвистики Соссюра или Фосслера, психоанализа Фрейда, в меньшей степени эта полемика работает в таком духе в случае критики формалистов).

Таковую специфику бахтинской полемики необходимо учитывать при интерпретации металингвистической архитектоники мира культуры. "Лингвистический поворот", осуществляемый Бахтиным едва ли не одновременно с ведущими европейскими философами (Хайдеггер, Витгенштейн) делает язык или "слово" главным объектом внимания бахтинского дискурса. Все многообразные области человеческой деятельности связаны с использованием языка." Исключительная важность конкретных форм использования языка заключается в том, что мир человека, говоря словами Гадамера, и есть язык. "Родной язык не принимается людьми, в нем они впервые пробуждаются" Бахтин производит перевод своих ранних терминов на ряд металингвистических. В результате этого диалогического, в духе рассматриваемого ниже активного понимания, перевода событие бытия архитектонического периода творчества конкретизируется на трех существенных для металингвистики языковых уровнях: уровне высказывания, уровне жанра, уровне разноречия. Все эти уровни в целом образуют специфическое целое разноречивой становящейся культуры современности и отделены друг от друга могут быть лишь в абстракции. Само своеобразие этого целого объясняется, во-первых, уже затронутой выше значимостью языка-мира человеческого существования. "Только мифический Адам, подошедший с первым словом к еще не оговоренному девственному миру мог действительно до конца избежать этой диалогической взаимоориентации с чужим словом в предмете". Из этого суждения видно, что для Бахтина уже из самой предпосылки языка-мира вытекает диалогический характер слова. Всякое высказывание о предмете в "оговоренном мире" - это точка зрения на другую точку зрения, определяемая ей предшествующими точками зрения. "Оговоренность мира" и металингвистическая установка на язык на всех уровнях его употребления как на событие столкновения определенных точек зрения (экспрессивно-волевой аспект слова или его интенциональность как главная характеристика металингвистического языка) знаменует, одновременно, преемственность и инновацию металингвистики в ее отношение к раннему бахтинскому дискурсу. Диалогическая трактовка слова усложняет и конкретизирует мир события, осуществляя переход от неоднозначной метафизики раннего дискурса к плодотворному анализу современности. В этом смысле металингвистический дискурс можно именовать, в духе Морсона и Эмерсон, прозаикой диалога, как раз потому, что металингвистический взгляд на мир во всех его вариантах ориентирован на настоящие проблемы настоящего положения дел, и, если он и стремится к трансцендированию за пределы современности, то эта трансценденция интерпретируется в терминах "нададресата" или "большого времени", для понимания которых нет необходимости обращаться к религиозным интуициям Бахтина. Установка на язык как множество металингвистически взаимодействующих в современности точек зрения, приобретает дальнейшую конкретизацию в формулировке "круга Бахтина" о тотальной идеологичности повседневного мира. "Гибкий марксизм", по выражению Морсона и Эмерсон, мыслителя и его друзей применяет к этому марксистскому термину его же собственный "диалектический" подход, изымая логическую конструкцию термина "идеология", металингвистика наполняет ее существенно новым содержанием. Для Бахтина в понятии идеологии как частного интереса, устремленного к мнимой всеобщности, существенно важным оказывается его "ностальгия по мифу". Идеология как точка зрения идеолога на событие, безусловно, оправдана и лишена негативных характеристик, которые играют существенное значение в изначальной марксистской интерпретации. Гарантия от становления идеологии в миф (удовлетворение ностальгии) заключается именно в факте разноречия современности. Настоящее "вавилонское смешение языков" не позволяет частной идеологии, существующей в "оговоренном мире", достичь абсолютной сращенности между идеологическим смыслом и языком. Так намечается различие мифа и идеологий (по большому счету для Бахтина идеология в единственном числе невозможна), которое окажется весьма существенным при дальнейшей интерпретации культурного разноречия. Тотальность в современности - это горизонт идеологических интенций, говоря в духе Бахтина, всегда заданность, а не данность, и факт такой заданности определяет единое пространство взаимодействия идеологий - мир разноречия (разногласия), - одновременно сохраняя постоянную основу для диалога в культуре и делая неоправданной любую претензию отдельной идеологии на миф, тотальность. Таким образом, своеобразие бахтинского истолкования языка в целом, предварительно определяется его установкой на идеологически-диалогическую сущность современного языка, где "оговоренность мира" предполагает микродиалог слова, а идеологическое разноречие современности обеспечивает в качестве одного из вариантов и макродиалог идеологов, идеологий. Дальнейшая конкретизация этого своеобразия, идущая сразу по двум направления: методологическое своеобразие металингвистики и специфическая архитектоника металингвистической картины современного мира будет достигнута при конкретном сравнительном рассмотрении диалога точек зрения на различных металингвистических уровнях употребления языка, при рассмотрении которых необходимо учитывать сущностное однообразие этого употребления на всех уровнях, проистекающее из неоднократно оговоренной установки Бахтина на язык.

Первым в ряду рассматриваемых металингвистических уровней является уровень высказывания. Значение металингвистического понимания высказывания в контексте определенных в предыдущем абзаце направлений дальнейшей интерпретации, как мы убедимся в процессе дальнейшего изложения, имеет первостепенную важность как для уяснения специфической позиции металингвистики среди других дискурсивных практик ХХ века, решавших проблему высказывания в русле "лингвистического поворота", так и для понимания архитектоники металингвистического мира в целом, с учетом преемственности металингвистического дискурса ранее сформулированным принципам логики события. "Осознание и понимание действительности осуществляется вовсе не с помощью языка и его форм в точном лингвистическом смысле слова... Мы мыслим и понимаем едиными в себе комплексами - высказываниями". Высказывание как таковое вряд ли можно считать новым приобретением для терминологического словаря Бахтина, поскольку его определение уже было однажды сформулировано в работе "К философии поступка". "Я полагаю, что язык гораздо более приспособлен высказывать ее, а не отвлеченно логический момент в его чистоте... Для выражения поступка изнутри единственного события бытия, в котором совершается поступок, нужна вся полнота слова, и его содержательно смысловая сторона (слово-понятие), и наглядно-выразительная (слово-образ), и эмоционально-волевая (интонация слова в их единстве)". В этом суждении Бахтина для нас важны следующие моменты. Во-первых, между языком как словом, взятым в полноте его триединства: понятия, образа, эмоционально-волевого выражения (интенциональность, оформляющая триединство) и событием бытия устанавливается связь, позволяющая перевести "Архитектонику поступка" в металингвистический контекст, сохраняя основные принципы логики события - язык выражает правду-истину события. Во-вторых, та полнота слова, о которой говорит Бахтин, предопределяет его полемическую установку против отвлеченно понятого языка теоретизма - в дальнейшем лингвистики в духе Соссюра, отсюда, в частности и "ножницы Бахтина" - разведение предложения и высказывания. В-третьих, установленное соответствие между событием и языком предусматривает постоянный учет присутствия самого говорящего в акте высказывания-поступка, и если в мире поступка речь идет о событийном взаимодействии "не имеющих алиби-в-бытии", то в мире слова речь идет о социальном общении (Волошинов, Медведев) или о диалоге (Волошинов, Бахтин). "Речевое взаимодействие оказывается, таким образом, основной реальностью языка. ... Всякое высказывание, как бы оно ни было значительно и закончено, само по себе является лишь моментом непрерывного речевого общения". Работа логики события, в-четвертых, может объяснить и постоянное указание на диалог, речевое общение как на центральное звено, которое стягивает воедино индивидуальный и универсальный аспект культуры. "Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых норм и не изолированное монологическое высказывание и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемого высказыванием и высказываниями". Таким образом, осуществляется прохождение металингвистического дискурса между двумя монологическими крайностями, а исходным термином, позволяющим организовать это прохождение оказывается высказывание, с одной стороны, не сводимое к предложению, с другой стороны не являющееся, просто индивидуальным актом высказывания.

То, что высказывание несводимо к предложению - сквозная мысль всех металингвистических работ. Суть возражений Бахтина современной ему структурной лингвистике, как уже было сказано, было сжато сформулировано, так сказать a'-priori полемического утверждения металингвистики. Лингвистика работает со словом-понятием, то есть, с предложением. За пределами лингвистического подхода к языку остается слово-образ (и уже в силу этого искусство) и главное его эмоционально-волевая сторона (интенциональность). Высвобождение последнего, а вместе с ним и слова во всей его полноте, происходит с момента дополняющего разведения предложения и высказывания. Это дополняющее размежевание вводит в металингвистический дискурс и самого говорящего. При этом если поступок определялся Бахтиным из двусмысленного термина "не алиби-в-бытии", в определенном смысле, как уже говорилось в первой главе, отрицавшем саму возможность истины события, то его металингвистический аналог высказывание теперь определяется контекстом самого события диалога, преломляющем индивидуальную точку зрения говорящего. "Сказанные слова пронизаны подразумеваемым и несказанным. То, что называется пониманием или оценкой высказывания (согласие или несогласие) всегда захватывает со словом и внесловесную жизненную ситуацию". Связь высказывания с конкретной ситуацией, с событийным контекстом оказывается способом ориентации высказывания говорящего как "звена в цепи речевого общения". Именно это положение высказывания говорящего предусматривает понимание речевого общения говорящих именно как диалога, в котором каждое новое высказывание понимается как ответная реплика на обращенное к нему (прямо или косвенно) высказывание, обеспечивающего контекстуальную основу для высказывания самого говорящего. То, что высказывание - это всегда ответная реплика говорящего на другую реплику обуславливает металингвистическую специфику высказывания. "Границы каждого конкретного высказывания как единицы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих". Диалогический характер высказывания обуславливает и его особого рода завершенность. "Первый и важнейший критерий завершенности высказывания - это возможность ответить на него, точнее и шире, занять в отношении его ответную позицию". Таким образом, интенциональный характер высказывания с необходимостью требует того, кто говорит, того, кому говорят, требует диалога между говорящими постольку, поскольку сама интенциональность высказывания говорящего определяется ответным характером всякого высказывания, его погруженностью в общий контекст ситуации, в которой и порождается событие диалога.

Такое понимание высказывания как первоэлемента речевого диалога, конечно, не является результатом дословного перевода "Архитектоники ответственности" на язык становящейся металингвистики. В то время как уникальность положения не имеющего алиби-в-бытии приводила к однозначной завершенности, бахтинское понимание контекста, проистекающее из диалогического характера слова высказывания, предполагает и даже требует возможности многозначного понимания. Эта многозначность зависит не от "ничейности" языка, ибо только предложение ничье, а высказывание всегда всем участникам диалога. Поскольку язык, говоря словами Витгенштейна, есть употребление, постольку число актуальных значений данного высказывания определяется числом участников события диалога в его пределе, то есть всех, кто каким либо образом подготавливал высказывание своим высказыванием, ответствует, будет ответствовать. Высказывание, безусловно, завершено как ответ, как высказанная точка зрения, но его новые значения возникают во время его осуществления в акте активного понимания, несводимого к простой расшифровке сообщения (пассивное понимание в духе лингвистики). "Слушающий не только расшифровывает высказывание, но также схватывает то, почему это говорится, соотносит со своим комплексом интересов и предпочтений, представляет, как высказывание ответит на будущие высказывания и сам этот отклик, оценивает его и предчувствует, как возможные третьи силы будут понимать его". Уже "оговоренность мира", в которой как мы видели, предопределяет диалогичность самого слова, требует именно такого активного понимания. "Активное согласие-несогласие (если оно не предрешено догматически) стимулирует и углубляет понимание, делает чужое слово более упругим и самостным, не допускает взаимного растворения и смешивания". Резюмируя это заключение мыслителя, сделанное в полном соответствии с логикой события в отношении высказывания, используя бахтинское суждение, можно сказать: "Итак, всякое реальное целостное понимание активно ответно и является ничем иным как начальной подготовительной стадией ответа (в какой бы форме он не осуществлялся)" Это означает существенный пересмотр ранней концепции авторства, пересмотр, носящий дополняющий характер (включение в обиход оборота "первичный автор"), поскольку и говорящий и слушающий имеют равно неотъемлемые права на одно и то же высказывание, а само высказывание, говоря словами Волошинова "есть мост, от которого зависят обе стороны". Конечно, авторство высказывания для говорящего не совпадает с авторством того же высказывания для слушающего, оно обозначает право каждого участника диалога на свое понимание высказывания, то есть, право на диалог, право на событие. Можно сказать, что участие в диалоге - это гарантия первичного авторства на любое, затрагивающее участника диалога, высказывание.

Как мы помним, весь металингвистический дискурс определяется его положением "между" двумя оппозициями и дополняющим избытком его полемического с ними отношения. Этот избыток, выражающийся в бахтинских понятиях высказывания, жанра и разноречия, позволяет ему сформировать специфически целостную картину языковой организации культуры, где крайности индивидуализирующего высказывания (акта речи) и языка как системы лингвистических (или логических) норм оказываются сведены в единое целое интенциональным характером языковых употреблений как идеологических точек зрения, где интенциональность - это не просто один из важных, но все же частных моментов, но самая суть языка. Конкретный термин, которым Бахтин обозначает эту избыточную по отношению к лингвистическим и логическим концепциям употребления языка картину мира - разноречие. В нем четко означена как современная ситуация в культуре, так и "прозаический" путь современного развития мира длящегося настоящего, "начало есть множественность сил, не предполагающая наблюдателя".* Ключевые термины, обозначающие динамику настоящего мира множества языков - центробежные и центростремительные силы. "Разноречие - термин, которым Бахтин означает лингвистические и центробежные силы и их продукты - непрерывно преобразует мельчайшие изменения и переоценки повседневной жизни в новые значения и тона, которые в сумме и со временем всегда угрожают целостности любого языка. Язык и культура в целом складываются из крошечных систематических изменений". Действие этих сил в децентрализованном полиидеологическом мире определяет своеобразную в пределе немонологическую целостность культуры современности. Уже "оговоренность", как первое указание на диалогичность языка, предполагает соприсутствие центробежных и центростремительных сил на уровне высказывания говорящего идеолога и, тем более на уровне жанра и разноречия как такового. Концепция активного понимания, бахтинский анализ гибридной конструкции, волошиновский анализ чужой речи, а также указанная однотипность употребления языка (язык как точка зрения) на всех металингвистических уровнях обеспечивают это единство за счет интенционального разногласия-согласия языков, диалогическое (металингвистическое) устройство которых обеспечивает и немонологическую центростремительную тенденцию к пониманию другого в каждом языке. "Каждое конкретное высказывание речевого субъекта является точкой приложения как центростремительных, так и центробежных сил". Эту тенденцию следует отличать от одноименной тенденции, которую и имеет в виду Бахтин, употребляя этот термин. Последняя, конечно тоже порождается реальным разноречием полиидеологического мира и движима "ностальгией по мифу", противостоя диалогическому началу прозаики современности как поэтическая установка на перенос тотальности из прошлого в будущее (в этом смысле можно сказать, что логика преодоления, анализ которой был произведен в первой главе, как раз и порождена этой ностальгией). В этом смысле различие следует делать между разноречием как характеризующей чертой современности и диалогизованным разноречием. В первом случае речь идет о вполне объективном, то есть не зависящем от нашего субъективного восприятия, факте существования в культуре множества идеологических языков, основанных на различных идеологически обоснованных точках зрения. В случае диалогизованного разноречия речь идет об осознанном употреблении языков говорящим, осуществляемом на основе признанного и продуманного факта этого объективного состояния современной культуры. Отсюда проистекает двоякое понимание диалога в современной культуре: реально совершающийся диалог языков или речевых жанров как неизбежный результат разноречия полиидеологического мира, неотделимый от его монологической изнанки, порожденной идеологической "ностальгией по мифу"; и диалог, совершаемый на основе исторически совершающегося осознания объективного характера первого диалогизма культурного разноречия, углубляющая и дополняющая диалог первого рода работа романиста. Разноречие и диалогизованное разноречие, иными словами, соотносятся как объективный факт и специфицирующая черта современности, с одной стороны, и сознательная актуализация его позитивных тенденций путем серьезной исторически длительной работы осознания. Схема усвоения диалогического отношения к употреблению языка, вкратце набросанная Бахтиным в работе "Слово в романе", формирует альтернативную традиционной модель Просвещения. Научение невежественного крестьянина диалогизованному разноречию, история становления диалогического употребления языка от этого крестьянина до романиста, может осуществляться при условии диалогического восприятия чужого слова как внутренне убедительного слова, в то время как европейская модель Просвещения основана на использовании монологического или авторитарного слова, навязывающего идею единого языка, единой истины, единого знания, единой власти. Нельзя навязать диалогическое миросозерцание без утраты его диалогически разноречивого характера. Сказанное не нужно понимать таким образом, что модель Просвещения, организованная работой монологически скрепляющей культуру центростремительной силы, существует как некая тотальность, трансцендентная миру разноречия. Напротив, любой единый (монологический, поэтический, авторитарный) язык существует внутри этого реального разноречия как результат предельного продвижения идеологии к мифу, а отсюда его тотальность носит мнимый характер. "Но центростремительные силы языковой жизни, воплощенные в 'едином' языке действуют в среде фактического разноречия... И эта фактическая расслоенность и разноречивость - не только статика языковой жизни, но и динамика ее, расслоение и разноречивость ширятся и углубляются, пока язык жив и развивается".

Эта реальная расслоенность языков схватывается в неоднозначном бахтинском термине "жанр". Жанр, наряду с которым Бахтин использует термины: социально-идеологический язык, профессиональный язык и т.д., призван зафиксировать относительную устойчивость и системную связанность определенной формы употребления языка, как типы употребления высказываний определенного языка (национального, классового, конфессионального, литературного языка определенной школы и т.д.). "Ведь жанр есть типическая форма целого произведения, целого высказывания... Конструктивное значение каждого элемента может быть понято лишь в связи с жанром". Таким образом, жанр обозначает промежуточный уровень металингвистики, выходящий на первый план, когда начинается конкретная работа с представляющим интерес типическим вариантом употребления языка, будь то художественное произведение, речь на собрании, или разговор в курилке. Поскольку наша задача не требует такого анализа, мы ограничимся этой констатацией.